М. Н. Макаров
<...> Я шалил, я дурачился, я начал писать и, бог ведает отчего, произвел сам себя в писатели, а с тем вместе я хотел и знать и видеть только одних писателей, и вот - узнал я их, почти таких же, как я сам, писателей некрупных, неславных...
А тогда цвели на полях нашей литературы Державин, Карамзин, Дмитриев, Капнист; тогда доцветал Хераскове <...> В это-то время я нашел случай познакомиться с Платоном Петровичем Бекетовым <...>
П. П. Бекетов был необыкновенно добрый человек и покровитель наук в полном смысле: родственно ласкал он меня и других таких же, как я, охотников писать,- и вот почему я за долг поставил бывать у него раза по два или по три на неделе; но почти всегда приходил невпопад: или очень рано, когда он только еще вставал с постели, или очень поздно, когда уже его не было дома. <...> Были, однако же, дни, когда я сиживал у него без всяких препятствий, когда я на просторе дивился его кабинету, его библиотеке, всем его литературным пособиям, и тогда ничего так не желал я, как быть П. П. Бекетовым.
Я знал, что Дмитриев двоюродный брат ему; но мои несвоевременные посещения никогда не сводили меня у Бекетова с Дмитриевым, которого жаждала увидеть душа моя. Я это передал родному моему дяде, Писареву, гвардейскому сослуживцу Ивана Ивановича, и дядя весьма серьезно заметил мне, что Дмитриев всегда был щеголем, что его туалет никогда не езжал на почтовых, что у него одна прическа иногда изменялась по-хамелеоновски, и потому, как-де ты хочешь, чтоб Иван Иванович вскакивал до свету вместе с тобою... не веришь, спроси моего Петрушку Рогова: он его завивал и причесывал. Я не спрашивал об этом Петрушку; но с той поры уже этот Петрушка Рогов (дядин камердинер) казался мне большим лицом: он завивал и причесывал Ивана Ивановича Дмитриева!
В самом деле, Петрушка, в свою очередь, был мне полезен; например, он рассказывал об Иване Ивановиче, какой он бывал щеголь, как любил бело пудриться, как любил сидеть долго за туалетом, а все-де это оттого, что, убираясь, он был охотник читать книжки и что-де он иногда, выходя из-за туалета, записывал что-то на бумаге, и в это время ему бывал простор: тут он, кроме его, Петрушки, никого не принимал. Так вот когда, думал я, Дмитриев, может быть, написал своего "Ермака" и большую часть своих басен.
Признаюсь, что я, собрав такие подробности, воображал уже, что знаю Дмитриева, что я видал его, говаривал с ним: именно мне совестно было не знать Дмитриева, поэта, с которым тогда никто не равнялся чистотою языка!
Наконец, в одно утро я увидел Ивана Ивановича, и именно там, где всегда искал его,- у Платона Петровича Бекетова. Пустившись в разговор кстати и некстати, я обратил на себя внимание гостя, и он спросил про меня. Этого было уже чересчур: теперь все дело о Дмитриеве осталось за мною.
Ласковое слово поэта дало мне все право причислить его к моему знакомству; да и сам Иван Иванович начал замечать меня в доме фельдмаршала <И. П. Салтыкова> Таков был мой самый первый шаг к лестному для меня знакомству с русским Лафонтеном, и я смотрел на нашего Лафонтена как на колонну, высоты которой мои глаза никак не могли рассмотреть.
"Мельник", игранный в последний год жизни фельдмаршала на его домашнем театре, и куплеты, в то же время сочиненные к "Мельнику" И. И. Дмитриевым, доставили мне на этот раз самое близкое при Дмитриеве место: тут он посылал меня, как домашнего человека, за пером, за бумагою, называл меня по имени. Следовательно, Иван Иванович уже знал меня очень коротко, думал я, и это меня сделало в глазах Раевского, Львова и других подобных мне охотников писать чем-то выше их, чем-то значительнее! И эти писатели начали думать обо мне как-то больше <...>
В 1810 году Дмитриев был назначен министром юстиции; я находился сам в службе, а признаюсь, тут уже мне решительно и служить захотелось только подле Дмитриева. Иметь начальником первоклассного поэта, казалось мне, было верх благополучия! Однако ж привычка к Москве едва было не преодолела все мои другие желания, и мой отец почти насильно выслал меня в Петербург на службу. Тут я выпросил письмо от Бекетова к Дмитриеву.
И вот я приехал в Петербург, явился к Дмитриеву. Тогда Д<ашко>в и С<евери>н, мои сослуживцы, были при нем самыми близкими людьми. Это подало мне мысль быть и самому как-нибудь ближе к Дмитриеву; я полагался, как на твердую стену, на сильную страсть мою к литературе, а это-то и могло быть для службы вредным! Двум господам служить невозможно... Явившись к министру, я подал ему письмо; у Ивана Ивановича в этот раз был приемный день, посетителей множество, меня могли не заметить; но ни один вельможа так приветливо не принимал, как принял меня Дмитриев. Он сам выдернул меня из толпы и начал расспрашивать о Москве, о ее литературе.
сицевым и абиям, особенно в стихах но здесь поберегите себя: и не увидите, как попадете в дондеже!..
- А Николай Михайлович, а вы сами, Ваше превосходительство, разве не с нами, разве не здесь?
- Карамзин,- отвечал министр,- занят теперь летописями, и я, как видите, свободнее этого не бываю, следовательно, уж пеняйте на себя, когда попадетесь в ржавый капкан Тредьяковского.
Такой милый, шутливый разговор тотчас поднял меня на вершок еще выше: из толпы многие начали узнавать меня, и я забыл свою цель к службе, я только успел еще поговорить с Дмитриевым о Пушкине, о Кутузове, о Хвостове и проч. Мои карманы наполнились сотнею новых острот, эпиграмм хозяина, я опять позабыл свое назначение; но сберегая приобретенное для отсылки с первою же почтою в Москву, твердил только замечание Дмитриева, как про одного известного нашего певца можно сказать, ему не в укор, что он танцует, как Вольтер, а пишет, как Дюпор. Известно, что Вольтер был худой танцовщик, а балетмейстер Дюпор весьма худо подписывал свое имя.
Вход к Дмитриеву был легок: швейцар, добрый немец, никого не останавливал, лакеи никого не держали за полу и не просили на чай, поздравляя приходящих с собственными своими именинами. Иван Иванович сам знал эту лакейскую проделку и любил при случае рассказывать, как за ним во время оно гнался с полверсты один боярский слуга именно с тем, чтоб поздравить его, Ивана Ивановича, с собственными своими именинами и через то выручить для себя гривенничек.
Шутки Ивана Ивановича с некоторыми литераторами, антагонистами Карамзина, были тогда нашею же общею молвою. Но партия против искусства писать правильно и приятно, видимо, возрастала, наездники из этой партии кричали: "Давай нам мысль, а не слог!"
- Согласен,- сказал Дмитриев,- мысль в писателе первое достоинство; да как же без складу крестьянским?
Так шло мое время в Петербурге, и я за Дмитриевым даже не видал Петербурга.
Раз как-то очень долго не удавалось мне быть у Ивана Ивановича - он прислал за мною. В этот день я обедал, по приглашению В. Л. Пушкина, у мадам Жискар.
- А кто там был?- спросил меня Дмитриев. Я назвал два, три лица литературные и в заключение Геракова.
- Василий Львович знает, чем поддерживать свою приверженность к Николаю Михайловичу,- заметил, улыбнувшись, поэт,- тут для Пушкина твердость духа необходима!
Известно, что Гераков был издателем книжек "Твердости духа Русских".
- Но не позабудьте, однако ж, что Гераков переметчик.
- Как это?
Да по крайней мере он человек добрый... Переписывает все, не трогая других, сам не цветет в цветнике!
Тогда был в Санкт-Петербурге журнал "Цветник".
- Зато уж другие наши - продолжал Иван Иванович,- все пустились в ботанику; не доверяйте во всем и Василию Львовичу; посмотрите, при случае и он пустится также в работу бумажных цветов. Впрочем, Пушкин никогда не привыкнет говорить вместо он - они, Это для него трудно, я за это ручаюсь. Боюсь одного: уж не слишком ли много Пушкин берет на себя: он щедр на изысканную чистоту столько же, как граф Дмитрий Иванович на подражания Гавриле Романовичу.<...>
Я оставил Петербург и очень долго не видался с Иваном Ивановичем; иногда писал к нему и всегда получал его ответы, слишком для меня лестные.
Вдруг сказали мне, что Дмитриев в Москве и остановился на Покровке, в доме графа Румянцева,- я побежал туда.
<...>
Примечания
М. Н. Макаров. Воспоминание о знакомстве моем с Дмитриевым - "Галатея", 1839, ч. I, No 5, с. 359-371. Михаил Николаевич Макаров (1785-1847)-поэт, драматург, этнограф, издатель "Журнала для милых" (1804), "Драматического журнала" (1811). М. А. Дмитриев писал м. п. Погодину по поводу "Воспоминания": "Грустно мне было читать эти мелочи, из которых половина вздор" (Барсуков Н. П. Жизнь и труды M. П. Погодина. СПб., 1892, кн. 5, с. 123). Текст печатается с небольшими сокращениями.
...родному моему дяде... - Может быть, Д. В. Писареву, в 1788-1797 гг. капитану Семеновского полка.
- Салтыков И. П. (1730-1805), московский главнокомандующий;
...в глазах Раевского, Львова - писатели-дилетанты конца XVIII - начала XIX в.:
Львов "Московского курьера" (1806);
Раевский В. С. (1778-1817) - сотрудник этого журнала.
...не слепо кланяетесь сицевым и абиям...
сице - так, таким образом;
абие - тотчас;
до тех пор, пока; в 1810-1811 гг. обострилась полемика о старом и новом слоге; сторонники Карамзина осмеивали призывы Шишкова к построению литературного языка на основе старославянской лексики (ср. "Не ставлю я нигде ни селю, ни " - В. Л. Пушкин. "К В. А. Жуковскому", 1810);
...танцует, как Вольтер, а пишет, как Дюпор...- эта острота, адресованная Д. И. Хвостову, принадлежит А. С. Хвостову (см. комм. к с. 372) (см.: Вяземский П. А. Полн. собр. соч., т. VIII. СПб., 1883, с. 240).
Дюпор
Гераков Г. В. (см. комм. к с. 386) - автор книги "Твердость духа русских" (СПб., 1804, 2-е изд.: 1813-1814).
Дмитрий Иванович - Хвостов.
- Державин.
При указании первых публикаций в комментариях приняты следующие сокращения:
BE - "Вестник Европы".
ИМБ - "И мои безделки". СПб., 1795.
"Московский журнал".
ОА - "Остафьевский архив князей Вяземских". Т. 1-5. СПб., 1899-1914.
ПиП - "Приятное и полезное препровождение времени".
Письма Карамзина - "Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву". СПб., 1866
СиП - "Сочинения и переводы И<вана> Д<митриева>, Ч. 1-3. М., 1803-1805.
"Сочинения Дмитриева". Ч. 1-3. М., 1810.
Соч., 1818 - "Сочинения И. И. Дмитриева". Ч. 1-3. М., 1818.