КНИГА ДЕВЯТАЯ
После долговременных трудов, противоборствий и неприятностей, наконец я увидел себя опять в том самом доме, который был моим ровесником, ибо родители мои обновили его в один день с моими крестинами. Из страны эгоизма, из высоких чертогов я очутился под низменною кровлею, у подошвы горного хребта, покрытого дубовым лесом, в уединенном семействе, где не было ни одного сердца, ни мне чуждого, ни ко мне хладного.
Я нашел отца моего в глубокой старости, осьмидесяти лет.
Всегдашнее сообщество его составляли меньшой мой брат 67), пожертвовавший сыновней любви всеми выгодами честолюбия и независимости, две мои сестры 68) и малолетняя сиротка, дочь покойного моего брата 69).
Отец мой отвел для житья моего свой кабинет, куда я некогда хаживал с трепетом для отчета в заданном мне уроке. С каким удовольствием взглянул я на старинный зеленый шкаф с книгами, бывший предметом моей зависти! Я увидел в нем давних моих знакомцев: первую книгу "Собрания разных сочинений в стихах и прозе" Ломоносова, московского второго издания 1757 года, "Сочинения и переводы" Владимира Лукина, горациевы послания, перевод силлабическим размером князя Кантемира, "Грациана Балтазара, придворного человека", в оригинале письма Вуатюра, Бальзака и Костара, даже домашние и школьные разговоры на трех языках, которые в детстве моем столько натруживали память мою и бывали иногда виною вздохов и слез моих. Да простят меня товарищи мои министры за воспоминание о таких мелочах; да извинят в том и авторы классические и романтические! Я пишу не для щегольства, не для потомства, а для собственного удовольствия.
Так, в этом кабинете я возвратил беспечные счастливые дни моей невинности и почти позабыл все причиненные мне досады. Нежность отца моего, противоречившая угрюмой его наружности в молодых летах; удовольствие, сиявшее в глазах его, при виде сына, достигшего значительной степени; искренние ласки всего семейства могли бы тогда сделать меня совершенно счастливым, если бы не мешал тому врезанный в сердце моем образ любезной матери. Она за год пред тем скончалась.
Я не мог привыкнуть к этой разлуке, пока жил у отца моего: час обеда, время чая, место, где она обыкновенно сидела, - все напоминало об ней и погружало меня в уныние.
В начале 1813 года я простился с моим любезным семейством и возвратился в Москву. Там ожидало меня пересланное от Болотникова отношение ко мне графа Аракчеева из-за границы. Он препроводил ко мне прошение, поданное к государю от одного общества евреев, объявляя при том высочайшее повеление, чтоб я, по возвращении императора, при первом моем докладе внес в оный и эту бумагу.
Из сего я заключил, что государь полагает меня уже возвратившимся из отпуска; почему, нимало не медля, и отправился в Петербург. По прибытии же туда представился двору и вступил в отправление дел по моему министерству.
В скором времени после того вся империя обрадована была известием об торжественном вступлении государя с победоносной своей армией и союзными войсками в Париж и об отречении Наполеона, за себя и сына, от престола Франции. Сие достопамятное событие последовало 19 марта, а известие о том было получено с генерал-адъютантом Кутузовым 70), помнится мне, в апреле. В тот же или на другой день я имел счастие, с некоторыми из министров быть приглашенным к столу вдовствующей императрицы. Никогда столь искренняя радость не сияла на челе матери венценосного победителя! После обеда она приказала подать новости, полученные ею; собрала вкруг себя всех гостей своих обоего пола и заставила секретаря своего г. Вилламова 71) читать французские и немецкие ведомости, наполненные похвал и благословений освободителю Европы. Во всех превозносили его скромность, великодушие и человеколюбие. Потом поручено было сенатору Нелединскому-Мелецкому 72) прочитать постановления относительно к обстоятельствам французского временного правительства и блюстительного сената. Наконец было заключено песенкою, сочиненною в Париже в честь нашего императора, на голос известной старинной песни: "Vive Henri quatre!" (Да здравствует Генрих Четвертый 73).
За первым известием последовал и высочайший манифест, подписанный в Париже, о занятии оного нашими и союзными войсками. Назначен был день для торжествования сего достопамятного события: Обе императрицы изволили прибыть в Казанский собор к слушанию литургии. Церковь уже была наполнена гражданством обоего пола и всех сословий. Самая площадь пред нею усеяна была народом. По совершении литургии и по выходе из алтаря митрополита Амвросия 74) со всем духовенством на средину храма для отправления благодарственного молебна, я имел счастие читать манифест, взойдя на первую ступень помоста возле амвона, обратись к народу и имея с правой стороны императорскую фамилию, а с левой иностранных министров. С последним словом манифеста начался благодарственный молебен, заключенный хором: "Тебе бога хвалим". За сим грянул гром пушек, и раздалось "ура!" по всей площади.
В тот вечер весь город был освещен. Знатнейшие присутственные места, начиная с Сената, министерские и многие частные домы украшены были великолепными щитами; даже посредственного состояния, не только хозяева, но и жильцы выставляли в окнах своих прозрачные аллегорические картины или что другое с остроумными надписями (II).
Но все это было недостаточно для изъявления нашей признательности; она требовала большей, важнейшей дани, от лица всей Империи. Некоторым Сенаторам внушено было подать о том свои голоса, иные обращали их ко мне, другие к Председателю Комитета Министров. Все они слушаны и рассматриваемы были в Общем Собрании Сената. Там единогласно положено пригласить, для чрезвычайного присутствия в Сенате, Святейший Синод, всех Министров и Членов Государственного Совета, дабы совокупно придумать и положить на мере, каким приличнейшим образом изъявить признательность отечества Государю, виновнику новой нашей славы и освобождения Европы.
Чрезвычайное собрание, в заседании своем Апреля 25-го, утвердило единогласно: 1-е составить от лица присутствующих, как от представителей Империи, всеподданнейшее на высочайшее имя прошение о принятии наименования Благословенного и о разрешении на добровольную денежную складку во всем государстве для сооружения в Петербурге памятника; 2-е отправить с сим прошением к Государю посольство, составленное из членов Совета: Действительного Тайного Советника первого класса Князя Александра Борисовича Куракина 75), От армии Генерала Александра Петровича Тормасова 76), Гофмейстера Графа Александра Николаевича Салтыкова 77); 3-е в ожидании же высочайшего на то соизволения, предварительно предложить, посредством Министра Просвещения, художникам Императорской Академии Художеств, равно и прочим известнейшим в Европе, о изобретении чертежа сему памятнику и еще медали, которая бы достойна была передать потомству славную для России эпоху.
отыскать в сенатском архиве производство дела по поводу подобного же чрезвычайного собрания, где положено было просить от имени всего народа Императрицу Екатерину Вторую о восприятии наименования Великой. Тогда сочинение адреса или прошения всем собранием предоставлено было Генерал-Прокурору Князю Вяземскому. Собрание знало, что он передаст это обязательство другому (Графу Заводовскому), но хотело тем изъявить ему свое внимание. В настоящем случае поступлено было совсем иначе. Согласно с вышесказанным сенатским старинным производством и моею должностью, в назначенный день для чрезвычайного собрания, я предупредил старшего Обер-Прокурора Титова, что присутствие начнется прочтением протокола, которым определено было пригласить членов Синода и Государственного Совета для общего совещания с Сенатом; что он должен стоять за мною, у императорских кресел; и по слову моему приступить к чтению; но вместо того, едва собрание стало усаживаться за стол, каждый по своему старшинству, как Председатель Комитета Министров Граф Салтыков, опускаясь еще в кресла, уже заговорил не тоном приглашенного гостя, хотя сам накануне предупреждал меня, что он будет гостем, не более; Князь же А. Б. Куракин, не дав ему докончить, уже тотчас предлагает, по обыкновению своему кудрявыми фразами, Сенатора Нелединского-Мелецкого для сочинения всеподданнейшего прошения, о котором еще ни слова не было сказано; ближайшие к ним члены изъявили на то согласие, и Нелединский принял на себя быть редактором адреса, но только просил составить комитет из нескольких особ, дабы он мог предварительно показывать им свою работу и пользоваться их советом. Собрание согласилось и в члены Комитета избрало Архиепископа Серафима (нынешнего Митрополита) 78) и Графа Кочубея. Но вскоре за тем с конца стола, где сидел Сенатор Молчанов, прислан был к Графу Салтыкову Князь Горчаков с предложением, будто от многих Сенаторов, о избрании в члены же комитета и Действительного Тайного Советника Василья Степановича Попова 79), и на то согласились.
Я не оскорбился тем, что собрание не признало меня достойным участвовать, хотя советом, при сочинении адреса; но не мог быть равнодушным к тому, что Граф Салтыков помешал мне открыть заседание приличным образом и вмешался не в свое дело.
Между тем предстояли мне еще новые и важнейшие неприятности по откупным делам. Истекающий срок винному откупу обратил внимание Сената и Министра Финансов ко взысканию со многих откупщиков и залогодателей значительных недоимок. По влиянию одного из Сенаторов, некоторые из них начали явно покровительствовать и тем и другим, особенно же откупщику Перецу. Редко случалось, чтоб настояние Министра Финансов в Первом департаменте было единогласно уважено и миновало рассмотрения Общего Собрания. Тоже недоброхотство к нему оказывалось и в государственном Совете. Представленные им условия на новый откуп вытерпели сильные противоречия. Однако сторона Министра Финансов превозмогла; условия большинством голосов были одобрены и отправлены к императору в армию на утверждение, с нарочным чиновником из Министерства Финансов, дабы в случае каких недоразумений можно было получить от него достаточное объяснение. Но сия предосторожность ни к чему не послужила: условия не удостоились высочайшего утверждения, они возвращены в Совет с повелением некоторые статьи из них переменить, другие пополнить. Носились слухи, будто вместе с ними посланы были, чрез посторонние руки, тайные на них замечания, дабы поколебать доверенность к Сенату и Министру Финансов, и как будто для того, чтобы промедлением времени поставить правительство в необходимость угождать прихотям откупщиков и отдать им откуп по их произволу.
Надежда их на сильное покровительство столь была велика, что один из них, а именно Перец, даже осмелился отправить к Императору жалобу на Министра Финансов, наполненную дерзкими выражениями, и без подписания своего имени. Она обращена была к Фельдмаршалу Графу Салтыкову, который предоставил мне предложить ее на рассмотрение Сенату. Я дал ему заметить, что доселе никакое судилище, руководствуемое законами, не принимало бумаг от безыменных. "Это так, отвечал он, но я подозреваю, что эта бумага писана Перецом; мне хотелось бы, чтобы Сенат послал за ним и спросил его, не знает ли он, кто писал эту жалобу". Должно было, или пришлось исполнить. Сенаторы, хотя и пожимали плечами, но согласились. И что же? На другой день Перец призванный в присутствие, без запинки сказал, что эта бумага точно им писана, но так давно, что он уже почитал ее пропадшею.
Министру Финансов и мне оставалось только, скрепя сердце, ожидать возвращения Государя. Мы уверены были, что появление его приведет все в прежний порядок. Надежда наша сбылась, но прежде того мы должны были еще вытерпеть сильнейший опыт для нашей чувствительности, равно и для нашего честолюбия.
Сказали нам, что он из Казанского собора отправился к графу Салтыкову, бывшему тогда нездоровым. Наконец, мы имели счастье дождаться государя. Он был весел, много изволил говорить о минувшей войне и по беспристрастию своему счастливый конец оной относил единственно к благости провидения, не скрывая того, что наше войско, быв уже на пути к Парижу, неоднократно находилось близким к отступлению. Его величество удостоил меня по прежнему ласковым словом.
Ободрен будучи сим, я на другой же день отправился во дворец, взяв с собою бумагу, присланную ко мне, как выше сказано, из армии от графа Аракчеева. Придворный камердинер доложил обо мне и вынес ответ, что если нет большой нужды, то ожидать для доклада другого дня. В тот же день узнал я, что и министру финансов было отказано. Чрез несколько дней после того граф Салтыков сообщил мне рескрипт на его имя, в котором по откупным делам употреблены выражения, изъявляющие неудовольствие на действия Министра Финансов и самого Сената. Гурьев сказался больным и перестал выезжать из дома, но продолжал изыскивать все способы к своему оправданию.
Между тем, в 22 день июля, наступило празднование дня рождения вдовствующей императрицы. Вся столица перенеслась в Петергоф. Дворец окружен был народом, а проходные комнаты наполнены служащими и отставными. Государь, при выходе из церкви остановясь в приемной комнате, обращался ко всем министрам с обыкновенным своим благоволением. Говорил даже с некоторыми из сенаторов. Меня же не удостоил не только словом, ниже взглядом; та же участь была и сенатору Болотникову, отправлявшему должность мою, в продолжение моего отпуска. Тут я увидел ясно, что дворские ухищрения произвели свое действие. Впоследствии же узнал, что князь Салтыков (тогда он уже получил достоинство светлейшего князя) при первом свидании с государем испросил у него позволение прислать к нему Молчанова с докладами по Комитету; что последний в тот же день и был принят. Вероятно, этот случай и послужил к обвинению меня и Болотникова.
Последнего, может быть, из одной предосторожности, чтобы не допустить его быть моим преемником, ибо всем известно было давнее наше знакомство и доброе согласие. Тогда же дошло до меня, что государь изволил отзываться пред одною особою, будто я стал ленив и очень горд, а потому и задал мне урок в смирении.
Вскоре потом я получил приглашение к императорскому столу на Каменный остров. "Это будет вторичный урок", - думал я и с спокойным духом отправился на остров. Но добрый государь, сверх чаяния моего, обошелся со мною по-прежнему. Даже, минуя нескольких особ, стоявших выше меня, подходил ко мне и потом уже в мою очередь еще удостоил меня двумя-тремя словами.
не мешкав, я написал к государю вторичную просьбу об увольнении меня не из одного министерства, как то было сказано в первой, но уже вовсе от службы и об решении моей участи прежде отбытия на Венский конгресс, назначенного на другой или на третий день его тезоименитства. Запечатав прошение мое в пакет, поехал с ним на Каменный остров и отдал его камердинеру для вручения государю.
Между тем положение министра финансов переменилось. Испрошенное им объяснение пред графом Аракчеевым (III) и другие побочные старания помогли ему оправдаться; вследствие чего он получил орден св. Владимира первой степени 80) и прежний вес в Сенате, равно как и в Государственном совете.
Если бы я пошел тем же путем, может быть, и мне удалось бы иметь равный успех, но я не мог сделать себе насилия; имев уже однажды свободный доступ к государю, по званию министра, я не мог решиться на принесение оправданий моих чрез посредника. Мне легче было расстаться с своим местом, чем занимать оное с потерянием прав своих и возможности быть вполне полезным.
Двадцать девятый день августа был последним днем моего служения. Поутру получил я, не помню от Фельдмаршала ли Князя Салтыкова или от Графа Аракчеева два высочайших повеления: первое, чтобы при торгах по винному откупу присутствовать Князю Лопухину и Сибирскому Генерал-Губернатору Пестелю; второе, чтобы в день тезоименитства Императора (30 Августа), перед обеднею, пригласить Сенаторов в Сенат для выслушания высочайших указов.
Вечером того же дня Первый департамент открыл первое заседание для прочтения новых условий собравшимся для торгов по винному откупу. Зала Общего Сoбрания, место присутствия, была ими наполнена. Заседание долго не открывалось, в ожидании Князя Лопухина, который заехал к Графу Аракчееву. Наконец и он прибыл. Бодрый вид его, не всегда ему свойственный, заставил всех присутствующих что-то отгадывать. Начались переговоры на счет условий. Сенатор Молчанов с прежнею надежностью стал было говорить в пользу откупщиков; но Князь Лопухин кратким отпором заставил его побледнеть и потупить глаза. Потом он, обратясь к трем депутатам или ораторам из толпы откупщиков, говорил с ними довольно резко; даже позволил себе слишком неблагосклонные отзывы на счет Статского Советника Безака, управлявшего домовою конторой откупщика Переца. Все не спускали глаз с Князя Лопухина. Пестель пошептом говорил мне, что он не узнает его, и сожалел о неприличной его запальчивости; но я отгадывал источник его смелости, и не дивился.
за мою министерскую службу и жалует в пенсион ежегодно по десяти тысяч ассигнациями. Преемником же моим назван действительный тайный советник Дмитрий Прокофьевич Трощинский 81). Он уже находился в столице в числе депутатов, избранных от киевского дворянства для поздравления государя с благополучным окончанием войны и возвращением в отечество.
Я тотчас надел в последний раз парадный министерский мундир и поехал в Сенат. Сенаторы уже были в полном собрании, кроме одного Молчанова, приславшего сказать, что он болен. Я велел Обер-Секретарю читать указы, отдавая ему один за другим. Об отставке же моей, вместе с рескриптом и о преемнике моем, были последними. Потом, распростясь с Сенатом, отправился в Невский монастырь, а оттуда в Таврический дворец к обеденному столу, к которому приглашен был накануне.
Император, обходя министров, изволил сказать мне: "Ты непременно хотел отставки, и не однажды о том просил меня. Должно было наконец исполнить твое желание". Я ответствовал только почтительным поклоном. Добрый государь, отступя от меня, еще обратился ко мне и повторил обыкновенную свою шутку, что я мнимый больной. Все это сказано было, конечно, для того, чтоб уверить предстоявших в продолжении всемилостивейшего ко мне благоволения. В следующий день я приглашен был опять, уже к малому обеденному столу. Государь, до обеда и после, благоволил удостоить меня несколькими словами; между прочим не одобрял моего намерения поселиться в Москве на пепелище.
По возвращении государя во внутренние покои, я пошел в верх (это было на Каменном острове), в так называемую секретарскую комнату и поручил дежурному камердинеру доложить государю о желании моем принести ему благодарность мою и в то же время откланяться. Между тем остался ожидать ответа вместе с графом Аракчеевым и виртембергским послом Винцегеродом, из коих один дожидался с докладными делами, а другому назначена была приватная аудиенция.
Сперва позван был посол, а после него я. При входе моем в кабинет государь уже был на середине оного. Не допустя меня поцеловать у него руку, он обнял меня и поцеловал в щеку. Потом изволил уверять меня, что он во всем был мною доволен, сожалел, что я оставил службу, и с ласковым видом спросил меня, держа за руку: "Даешь ли слово со временем опять сойтиться?" Я отвечал ему, что в продолжение его отсутствия я столько вынес досад и огорчений по моей должности, столько еще и теперь встревожен в духе, что никак не смею обязать себя словом. Потом вкратце и слегка рассказал о происходившем со мною по Комитету и заключил тем, что это одно и заставило меня домогаться докладного часа от его величества. Государь слушал меня с большим участием; он был растроган; уверял меня снова в постоянном ко мне благоволении и еще изволил обнять меня.
Государственный канцлер граф Николай Петрович Румянцев предложил мне жить в его московском доме, пока мой собственный не будет отстроен. К слову о моем переселении, не могу пройти молчанием и благородного, прямо приятельского поступка покойного Николая Андреевича Всеволожского, давнего сослуживца моего по Семеновскому полку. Узнав стороною, что я, по недостатку в деньгах, затрудняюсь в отправлении моего скарба, он принес четыре тысячи рублей, и убедительно просил меня, чтоб я принял их заимообразно. Я хотел дать ему обязательное письмо, но не мог уговорить его взять даже расписку! Должно прибавить к тому, что он с молодых лет до старости имел посредственный достаток, бывши богат только умом, просвещением и любовью ко всему изящному и полезному. В это время я оставлял в Петербурге близких моих родных, но ни один из них не догадался предложить мне своих услуг.
Подобное же одолжение я испытал после и от другой особы, живущей в Петербурге, но я не смею наименовать ее: вскоре по приезде моем в Москву я подучил также нечаянно и заимообразно, без процентов и без расписки, четыре же тысячи рублей. И тот и другой долг давно уже уплачены; но долга благодарности ничем и никогда не выплатишь.
Волхова, в Новгородской губернии и воспетую им самим и многими молодыми поэтами. Постоянная, приятельская связь моя с ним еще с молодых лет моих, когда я только что пробивался на стезю к Парнасу, а он уже сиял на его вершине; одинакой путь и на поприще гражданской службы: оба были сенаторами, оба министрами, оба уже в отставке, и нечаянная встреча на большой дороге: какое представилось нам поле для сердечных чувств и размышления! Я пробыл с ним несколько часов лишних, как бы предчувствуя, что это было последнее наше свидание.
Прощанье обоих нас растрогало. Я всегда был искренним почитателем высокого поэтического таланта и душевных качеств его. Уверен, что и он любил меня, особенно в первые годы нашего знакомства. В продолжение же моего министерства, хотя он по временам и досадовал на меня, может быть, считал даже и непризнательным, ибо я не всегда мог исполнять его требования об определении к месту, или по тяжебным делам тех и других; но это нимало не ослабляло нашего внимания друг к другу.